Глобальный язык и теория заговора

Был ли русский когда-то глобальным языком, почему нужно читать статьи Менделеева о водке и почему американизмы в нашей речи не являются признаком американского заговора против России, в летнем лектории Высшей школы экономики рассказал доктор филологических наук Гасан Гусейнов.

О том, почему нам мерещится заговор

Мы с вами живем в эпоху перемен не только социально-исторической действительности, но и языка. У многих из нас есть ощущение, что язык меняется слишком быстро и в нем появляется нечто, что можно описать как его порчу. Через язык в нас вселяется тревога.

Не так давно, 20 лет назад, мы стали свидетелями распада СССР и отделения стран-сателлитов, а это привело к изменению места русского языка в мире. Некоторым это кажется результатом всемирного заговора, жертвой которого, с изменением его политической роли и места в мире, становится и русский язык. С этим совпало засилье американизмов в современном языке. О каком бы языке мы ни говорили, от норвежского до, наверно, японского, мы услышим от встревоженных носителей языка: «Американские понятия проникают в нашу жизнь». Это не только обозначения важных политических сущностей, но и самые обычные слова. Многие считают, что эти американские понятия тоже часть всемирного заговора, осуществляемого в том числе и через нас, а мы и не замечаем. Я бы никогда не стал этой темой заниматься, если бы не удивительное подпадание под нее совсем молодых — 16-, 17-, 18-летних людей. Поэтому я подумал, что, наверное, нам надо сейчас эту тему «замутить»: «Глобальный язык и теория заговора».

О том, что считать глобальным

Мы все время слышим: глобальный, глобализация. Многие, услышав «глобализация», сразу говорят: «Это американский заговор! Они хотят нас глобализировать, себе подчинить на глобусе». Но слово «глобус» — не английское, а латинское, глобальное — это отнюдь не только американское, а всеобъемлющее. «Глобальное» — это что-то не только вне нас, но и внутри: мы говорим, что что-то нас волнует или не волнует «глобально».

Говорят, что глобальный язык — это тот, на котором говорит большинство населения земли. Но такого языка нет. Понятно, что носителей китайского языка в несколько раз больше, чем тех, кто думает и говорит на английском. Но все-таки глобальным языком китайский не является, хотя приближается к этому статусу. А английский является. Глобальный статус английского языка определяется не только тем, что это официальный язык ООН (китайский тоже официальный, как и русский). Его статус определяется тем, что он является как минимум вторым обязательно изучаемым языком в мире для всего населения земли. И это произошло не потому, что кто-то специально организовал или потребовал, чтобы люди говорили на этом языке. Есть несколько обстоятельств, которые заставляют людей учить английский.

О том, почему немецкий язык перестал быть глобальным

Таким глобальным языком был до 1933 года немецкий, бывший языком техники, науки, философии, литературы, поэзии, НТР, нескольких специальных наук. Отчасти до сих пор у него остается статус мирового языка для классической филологии. Но в 1933 году немецкий язык стал инструментом национал-социалистической идеологии. С 1933 по 1945 год, всего за 12 лет — половина жизни поколения, — немецкий язык утратил свои функции глобального языка и, несмотря на десятилетия интенсивной денацификации, вернуть их так и не смог. Он является одним из региональных языков, очень ценных, на котором издается масса всего интересного, но он не входит в список пяти обязательно изучаемых в любой стране языков (французский, испанский,

Что случилось? Почему язык может утратить эту функцию? Как говорил филолог и литератор С.С. Аверинцев, переводя другого филолога, немецкого, «язык, на котором перестают нести людям то, без чего они не могут прожить, обречен на утрату своих важнейших, всемирных функций». Немецкий оказался обречен на такую роль, потому что национал-социалистическая идеология его подавила и за 12 лет раздавила морально его носителей.

О языке русской науки

Что было с русским языком? Он стал глобальным после революции 1917 года. Попробуем понять, что слышал мир после Первой мировой войны. Не перезвон колоколов, не замечательную русскую поэзию Серебряного века, а Ленина и Троцкого, а потом Сталина. И он заводился от идеи социальной свободы, деколонизации, идеи освобождения от социального гнета.

Тот русский советский язык был языком не только социальной, но и научно-технической революции. Когда мы сегодня думаем о самых авторитетных носителях русского языка конца XIX — начала XX века, то это не философы и мыслители. Это ученые, инженеры. Освежите в памяти «Роковые яйца» Булгакова. Там был профессор Персиков, говоривший на языке ученых — Менделеева, Павлова. Менделеев был не только замечательным химиком, он же был автором выдающихся статей, почти таких небольших романов в энциклопедию Брокгауза и Ефрона: о химии, о кулинарии, водке… Автор замечательной книги «К познанию России», выдающийся писатель и мыслитель, он был ключевой фигурой для создания почвы, на которой в первой половине XX века выросло все естественнонаучное знание на русском языке. Все то, что создавалось несколько десятилетий в нашей стране, было написано на русском языке, который хотели изучать в мире. Глобальный язык — это язык, который на всех этажах человеческой жизни является неизбежно изучаемым среди тех, кто хочет продвинуться в какой-то области. На протяжении всего XX столетия книги по техническим и естественным наукам с русского переводили на английский, французский, немецкий, японский, греческий. Люди, создававшие этот пласт культуры, строили этот язык. И русский был глобальным языком в это время.

О несвободе

Но вот наступил момент, когда выяснилось, что одного маленького, но очень важного фактора не хватало русскому, чтобы стать действительно глобальным языком, — чувства внутренней свободы. Для большинства носителей русского языка на всем протяжении ХХ века более-менее устойчиво складывалось представление о субстанциальности несвободы в пользовании языком. Немного корявое выражение, но это представление о том, что внутри твоего речевого опыта существует основополагающий изъян, ты не можешь свой речевой опыт распространить на окружающий мир безопасным для себя образом. Вроде бы у тебя есть какая-то свобода, какой-то набор действий ты можешь совершить. Но ты не можешь говорить прямо, самого важного не можешь выразить — того, что касается твоих интересов, общества, где ты живешь, не можешь выступить с критикой…

Но это было раньше. Проблема же современных носителей русского языка не в том, что они не могут сказать все, что они хотят, а в том, что все произносимое не имеет последствий. Можно бесконечно говорить, что кто-то там вор, что-то украл, показывать документы, и они будут подлинными, но при этом нет никакого ответного социального и политического действия. Это проблема как раз внутренней свободы, потому что ее очень мало — в то время как внешних свобод очень много.

Как говорит великий лингвист современности Ноам Чомски, язык — это единственное реальное воплощение свободы в нашем поведении, жизни, сознании, мы должны дать свободу своему языку, чтобы понимать окружающий мир. Поэтому важна социолингвистика. У нас же лингвисты — это каста, которой об этом нельзя и заикнуться. «Как это так?! Мы занимаемся только языком, в чистом виде, а не этой всей грязью, политикой, обществом…» Это печально, потому что общество — это главное.

Можно сказать, что мы живем в социальной среде, где нет авторитетных носителей русского языка. Вот это действительно очень большая проблема. Не существует принципиальной авторитетности, которую одинаково высоко оценивали бы разные люди. Решение проблемы зависит от нового поколения, которому сейчас 10–15 лет. У меня впечатление, что язык, на котором они будут говорить, будет серьезно отличаться от того языка, который является ценным для людей моего поколения и чуть младше.

О языках, полностью состоящих из заимствований

Есть такое распространенное ошибочное представление, что в языке есть исконное, а есть заимствования. Это абсолютная чушь. Язык весь состоит из заимствований. Главное в языке — это заимствования у других. Весь русский язык, как и любой европейский, да и не только европейский, изнутри пророс двумя главными языками Средиземноморья, глобальными языками античности, — греческим и латинским. Повсюду в нашей жизни они управляют русским языком или нами через русский язык. Мы не можем шагу ступить, чтобы не попасть в греческое или латинское слово. Например, самый распространенный ответ на вопрос «как дела?» — «нормально». Что такое «норма»? Это, оказывается, латинское слово, попавшее в латынь от этрусков. А к ним — от греков. Есть греческое слово «гномон»: инструмент, с помощью которого в том числе можно определить прямой угол. Это штука, которая нечто поверяет. Значит, русскую «норму», заимствованную у римлян через польское скорее всего посредничество, римляне взяли у этрусков, а этруски у греков. И вот в этой цепочке чужих слов, которые пришли в наше сознание, в этой истории слова содержится в свернутом виде наше представление о нормальности не как о чем-то, что раз и навсегда задано и должно соблюдаться, а как о результате каждодневного измерения.

О непонимании

Происходит неожиданное для многих из нас раскрытие русского языка к свободе, и к ней носители русского оказались не готовы. Люди, не отдавая себе отчета, стали глотать чужие языки свободы — английский, русский матерный, любой язык, подворачивающийся под руку. Поэтому мы имеем сейчас дело с удивительным населением, для которого русский язык родной: они, во-первых, всякого рода и племени, во-вторых, не понимают друг друга. Одни находятся в мире изучения других языков. А другие обращаются к неким старым ценностям, и вдруг в их языке появляются слова «кощунник», «солея», «алтарник», «свечник», и они не понимают тех, кто в это же время говорит «фак офф». И они не могут услышать друг друга, хотя все они носители нового русского языка. Этот язык вызывает у людей тревогу, и им начинает казаться, что на него наступает какой-то очень опасный мир.

Мы живем в обществе, где определенный набор понятий означает насилие по отношению к другим людям. Все, что связано с клерикальным языком, для людей, не имеющих отношения к религиозности, теперь язык угрозы — реальной, физической угрозы свободы. Происходит отторжение языка, который по самоощущению его носителей является языком любви, веры, чистоты и т.д. И появляется непонимание.

О языковом пуризме

Русский язык, как и всякий глобальный, абсолютно всеяден, и какие-то слова он обрабатывает до неузнаваемости. Вот есть слово «прохвост» — оно кажется очень русским и совершенно понятным: там есть какой-то хвост, и всем ясно, что это какая-то личность такая… А что это на самом деле? Немецкое слово «профус» — человек, который на корабле ведает припасами. И мы сразу понимаем, что это прохвост, который что-то дает, кому-то больше, кому-то меньше. И мы понимаем, что человек, который первый поймал иностранное слово, имеет право его оформить на своем языке. А другой говорит: я не хочу, чтобы это слово было таким, я хочу создать кальку. В Финляндии, где это национальная политика, так борются за чистоту языка. Но финский — язык очень маленькой группы, а бороться за чистоту русского просто смешно. Несколько десятков миллионов человек говорят и пишут на нем в десятках стран мира, и кто может определить, что вот это слово может оставаться в языке, а вот это нет? Мы можем издать словари со словами, обязательными для использования теми, кто хочет считаться носителями русского языка как родного. Но тут же появится человек, который скажет: да почему я должен слушаться Академию наук, кто все эти люди? Вам будет такой набор претензий, что вы решите: пропади пропадом создание предписывающих словарей!

На протяжении всей советской истории все словари у нас были предписывающими. Не было словарей непосредственной речевой практики, узуса. До сих пор у нас русский раздел Википедии — в отличие от чешского, польского — не содержит анализа матерного языка. Его не существует! Для Вики русский язык свободен от мата. А чем мы хуже поляков или чехов? Почему польский школьник может посмотреть все о польском мате, а наш — нет? Нашему придется идти в подворотню, общаться черт знает с кем, и какой-то полуграмотный ему будет объяснять, что такое русский мат. Тогда как это богатейший пласт языка, который надо изучать в школе! И кстати, это изучение вовсе не приведет к расширению круга пользователей. Все ровно наоборот. Поэтому вместо предписаний мы должны изучать свой язык, понимать, когда говорят так, а когда эдак. С этой точки зрения свобода расширит наши горизонты.

Об объединении в школе русского и литературы

С моей точки зрения, система преподавания языка должна быть построена иначе, чем сейчас. Язык должен изучаться там, где занимаются и историей, и математикой, и естественными науками, должен быть сквозной дисциплиной, связывающей другие предметы. Когда вы занимаетесь химией, вы неизбежно выучиваете совершенно бездумно множество слов, которые понимали бы гораздо лучше, если бы знали, что они греческого происхождения, почему именно ими описывается эта реальность. Слова — это виртуальные тела дисциплин. Поэтому я за то, чтобы во все школьные предметы дополнительно включался язык этой науки. Чтобы нам говорили: «Друзья, вот вы знаете, у нас был химик Менделеев, он увидел во сне периодическую таблицу элементов. Но кроме того он был выдающимся писателем. Давайте прочитаем его статью о водке!» У вас станет другая химия после этого.

О новоязе и языковой политике государства

В английской литературе есть несколько произведений, позволяющих понять многое, что происходило с русским языком. В «Заводном апельсине» Энтони Берджесса традиционный язык вправлен в тот новый, которым пользуются люди. Такая действительность была и бывает, и часто такого рода словечки заменяют для нас реальное описание действительности. Чомски говорит: «Когда убивают женщин и детей, это не может называться КТО (контртеррористическая операция), потому что это — террор». Это перепрятывание истины с помощью языка. Возникает общий вопрос языка как такового: в какой мере язык вообще вскрывает, показывает действительность? Трещина, которая существует между означающим и означаемым, — это неразрешимый вопрос философии языка. Когда мы чего-то очень хотим или не хотим, то не говорим об этом, чтобы не сглазить или не накаркать. Мы понимаем, что нужно выбирать выражения, но худшая форма контроля — это государственное вмешательство. Мы не можем позволить отдать на откуп болвану или группе болванов, которые должны следить, чтобы канализация работала, то, как нам думать, говорить и т.д.

Государство должно обеспечить высококачественное преподавание русского языка в школах и вузах страны, издание словарей, учебников, исследований. А во всех остальных вопросах должно заткнуться. Государство должно находить средства, чтобы люди — свои граждане или граждане других государств — хотели изучать русский язык. Если твой язык тебе преподают на высоком уровне, значит, к тебе придут другие люди, чтобы тоже изучить его.

Источник http://www.mn.ru/society_edu/20130830/355274233.html