Музей мёртвых языков

Юрген Трабант: Мой соотечественник Вильгельм фон Гумбольдт всегда выступал за многоязычие. Он утверждал, что «языки создают разные каркасы мира. Ведь сколько языков, столько и взглядов на мир». И вроде бы сегодня торжествует именно такой подход. Человечество общается на разных языках, много и самозабвенно – как традиционно, так и по ICQ, в «Твиттере», в «Скайпе», переписывается по электронной почте, шлет невообразимое количество СМС. Но исследования показывают, что в этом общении развивается болтливость, а не стилистика или содержание. Содержание как раз беднеет. Особенно упадок речевой деятельности заметен в стилистике общения молодежи городских окраин, будь то пригороды Берлина, Марселя или Лондона. Так, при социализации молодых мужчин – не важно, это жители пригородов или мигранты, – жесты часто оказываются важнее речевой коммуникации. Подростки, молодые мужчины, о которых я говорю, могут вести себя так: плевать на землю, чтобы обозначить свою территорию; толкаться, вместо того чтобы сказать: «Уходи!»; свистеть, издавать боевой клич с целью подозвать друзей или спугнуть неприятеля; жестами вовлекать в общение спутников. По множественным косвенным признакам мир на разных уровнях общения движется к концу языка и языков. Язык постепенно превращается не в средство самовыражения культуры личности, а сначала в способ передачи информации, а потом, как у животных, способом информации становится жест.

Владимир Плунгян: Я не так пессимистичен. Все же языки у человечества останутся. Безъязычие молодежи или ее специфический сленг, соматический язык – эти явления были и будут всегда. Ну да, язык культуры – письменный язык – это не их способ самовыражения. У молодежи, штурмующей мир, он часто брутальный или пубертатный. Однако надо быть последовательными: письменный язык – это лишь часть культуры. Это все равно что наблюдать за тигром в зоопарке и говорить о том, что это – мирное пушистое животное. А те, кто видел тигров на воле, знают, что в 90 процентах случаев они ведут себя, мягко говоря, иначе. Так вот, более 90 процентов человеческих языков, когда-либо существовавших и существующих, не имели и не имеют письменности. Тем не менее в устном режиме функционирования большая их часть до нашего времени дожила. Не надо все же забывать, что устная форма существования языка – главная. Иная проблема – вопрос смерти языка по отношению к другому или другим языкам. Тут я разделяю тревогу и озабоченность многих лингвистов. Особенность нашей эпохи – количество языков в мире стремительно сокращается. Раньше такого с человечеством, вероятно, не было, хотя языки всегда умирали. Но не так массово. Раньше язык умирал вместе с его носителями. Сегодня люди физически никуда не деваются, но на родном языке говорить перестают. Так, общаясь с детьми, они поощряют не двуязычие, как было еще вчера, а тот язык, который более востребован. Например, в Европе это английский, в России – русский. В наших селах многие татары, башкиры или представители кавказских народов с детьми еще говорят на родных языках, а в городах даже в семье русский язык вытесняет из обихода родные языки. Следующее поколение детей уже знает их хуже, а их дети и вовсе могут не знать родной язык.

– Почему так происходит?

В.П.: Люди сами не хотят говорить на родных языках.

Ю.Т.: Заметьте, если «Талибан» взрывает Будду в Афганистане, человечество скорбит, возмущаясь актом вандализма. А языки умирают вот так, как рассказал мой коллега, тихо и незаметно. Но это тоже элемент варварства, который несет нам новое тысячелетие.

– А почему надо скорбеть по поводу умирания языков, у которых нет, например, письменности? Может, с их утерей человечество преодолеет «Вавилонское проклятие»? Идет сближение людей, в том числе через сокращение количества языков. Может, это хорошо?

В.П.: Еще в студенческие годы я подрабатывал репетитором. Это было в горах Дагестана, там я оказался на лингвистической практике и готовил школьника для поступления в вуз, подтягивал его русский язык. При этом я восхищался красотой и редкостью лингвистических оборотов его аварского языка. А он мне отвечает: «Ты про мой язык лучше ничего не говори. Больше всего на свете я хочу его забыть». Я оторопел: я-то приехал его изучать! Понимаете? Мы должны быть реалистами: языков становится меньше, потому что люди не хотят на них говорить. Рыдать можно сколько угодно, призывая мир сохранять языковое разнообразие, а люди тем не менее добровольно отказываются говорить на своих языках. Они считают, что так удобнее и лучше. Если же мы хотим сохранить многоязычие, мы должны как-то так менять мир, чтобы люди не хотели отказываться от своих языков. Пока же они предпочитают говорить на языках, которые им дают большие возможности самовыражения, профессионального роста и карьеры, да и просто материального благополучия.

Ю.Т.: Я бы хотел довести до абсурда мысль о «Вавилонском проклятии». Аристотель в свое время заметил: «Мы молчим без языка. И это есть универсальная предрасположенность к пониманию мира и себя». Но на языках, уж так получилось, мы говорим. И пока через мысль, донесенную речью, пытаемся понять себя и мир. Имея репутацию «профессора европейского мультилингвизма», я напоминаю своим понимающим по-английски студентам со всего мира, что они говорят и думают еще и на других языках, что само по себе драгоценность. Как ученый я ощущаю опасность английского одноязычия на собственном опыте: не переведенные на английский язык труды немецких, итальянских, французских, русских ученых-гуманитариев или писателей не воспринимаются в англоговорящем мире. Целые библиотеки накопленных знаний просто пропадают. Однако неспроста же раньше Гегеля или Достоевского, Монтеня или Сервантеса люди старались читать на языке оригинала. Потому что сколько языков, столько и способов взглянуть на мир. Теряя их, мы теряем многомерность и многогранность мышления, которые ведут к пониманию мира. А понимать мир молча – это высший пилотаж мышления, возможно доступный человечеству через многообразие языков, но не через жесты и животное мычание.

В.П.: Соглашусь с тем, что умирание языков – это для лингвистов потеря объектов для изучения. И потеря работы. Это как для биологов и экологов, когда живых организмов становится меньше. Так и с языками. Это гуманитарная проблема.

Ю.Т.: Причем это проблема не только и не столько редких или не имеющих письменности языков, а вполне массовых, например немецкого. В Германии элита отворачивается от своего родного языка. Решающую роль играет тот факт, что в важных и престижных областях информационного пространства – в сфере научного и делового общения – немецкий сдает позиции английскому. Представители немецких элит воспитывают своих детей в англоязычном окружении, чтобы те могли стать частью мировой аристократии. Это наносит ущерб авторитету немецкого языка и приводит к парадоксам. Зачем мигрантам учить немецкий, если даже представители местных элит говорят на нем разве что в кругу семьи? Один семейный язык у мигрантов уже есть, зачем им второй? Им необходим официальный или рабочий язык, а его функции в германском обществе все чаще выполняет английский. У нас, например, появились международные фирмы и корпорации, куда не принимают без знания английского. А тем, кого приняли, негласно, на уровне корпоративной этики, запрещают говорить на немецком даже в служебном кафе или в курилке. С одной стороны, это обусловлено общими тенденциями глобализации, с другой – специфической немецкой проблемой: получив травмирующий опыт нацизма, мы потеряли веру в родной язык. Нам до сих пор стыдно за него. Разумеется, это ослабляет лояльность к немецкому языку у немцев. А ведь он существует не только для нужд практической коммуникации. Все мышление, культура того или иного языкового сообщества передаются через язык. Разумеется, немецкий не вымрет со дня на день, ведь на нем говорят 100 миллионов человек. Но когда нация стесняется говорить на родном языке, этот комплекс может сделать его сначала нерабочим, а потом, постепенно, – ненужным.

В.П.: В России пока обратная проблема. Я бы ее назвал «чисто английской» или «чисто имперской». Точно так же, как англичане не спешат учить иностранные языки, вероятно, полагая, что это иностранцы должны учить их язык, так и россияне – как, впрочем, французы и японцы – не хотят учить английский. Мне представляется, что это – зеркальное отражение истории человечества, ведь языков всегда становилось больше. Шла дивергенция языков – процесс, когда от одного языка отпочковывались родственные, например от старославянского – современные русский, украинский и белорусский языки. Так происходило потому, что близкие народы или даже один народ отделялись друг от друга, осваивая новые земли. Но современный мир устроен уже не так. Мы не можем, как в древности, разойтись далеко и не общаться. Нет такой тайги, необитаемого острова или тундры, где бы тот или иной язык законсервировался и не испытывал бы на себе глобальных влияний. Это означает, что тенденции к уменьшению количества языков нарастают и устоявшийся статус многих языков мира, в том числе так называемых мировых – испанского, немецкого, арабского, французского и русского, – будет меняться. За исключением английского, разумеется.

– То есть вы прогнозируете, что в далеком будущем мир заговорит на одном языке и, скорее всего, им будет английский?

В.П.: Упаси боже, если останется один язык. Не важно какой – английский или, к примеру, китайский. Я тоже готов вспомнить Гумбольдта: «Каждый язык – уникальный инструмент выражения мысли. Теряя язык, мы теряем целый мир». Но те, кто не любит английский язык и надеется, что он не выдержит груза глобализации, зря тешат себя иллюзиями. С точки зрения лингвистики нет оснований для оптимизма. Английский последовательно превращается в универсальный инструмент международного общения. Он точно выживет в глобальном мире. Возможно, или даже наверняка, эту участь разделит китайский язык. Кстати, еще неизвестно, кто кого поглотит.

Ю.Т.: Даже при моей склонности рисовать мрачную картину языкового будущего я считаю, что было бы триумфом глупости, если бы мир заговорил исключительно на английском языке, сделав его единственным средством выражения мысли. Конечно, общемировая тенденция такова, что оставшиеся 10 процентов мировых языков будут постепенно сужать ареал своего влияния. К примеру, итальянский, немецкий, шведский в большей степени уже превращаются в местные языки. С большой долей отчаянного сопротивления, но, вероятно, местным станет и французский. Хорошие, но ограниченные шансы сохранить статус региональных языков есть у испанского, арабского, русского и китайского. Но то, что они будут снижать свое влияние на мир – вопрос времени, пропорций и географического ареала. Что же касается китайского языка, то я не думаю, что у него есть перспектива стать универсальным средством международного общения. Даже вторым таким языком, после английского, я его не вижу. Слишком он сложен в произношении, требует чрезвычайно труднопроизносимых интонаций. Наконец, иероглифы делают его неудобным и сложным на письме.

В.П.: Тут я не соглашусь. Лингвистически китайский язык довольно просто устроен, не сложнее английского. Что касается иероглифов и интонации, действительно далеких от универсализма, то как английский упростился до своего доступного миру эквивалента – «американского английского», так и китайский упростится и приспособится к нуждам желающих его знать. Когда китайцы завоюют мир – я говорю о культурном и экономическом завоевании, – они параллельно с распространением китайского и в целях его популяризации могут использовать латинскую графику. Что им может помешать проявить гибкость, кстати, природную для китайского менталитета? У китайского языка хорошие перспективы в мире: у него нет неправильных глаголов, нет сложного склонения, спряжения. Ну, и не стоит забывать, китайцев все же 1 миллиард 300 миллионов. И это единственный перспективный соперник английского языка в современном мире.

– Как вы полагаете, конкуренция двух языков за мировое влияние может привести к тому, что появится третий «победитель» – что-то вроде воскресшего эсперанто или его подобия для нового повседневного международного общения? Например, в Интернете?

Ю.Т.: Такую идею я совершенно не разделяю. Если уж исходить из мирового опыта и практики, то латынь для этой цели куда лучше подходит. По крайней мере, в Европе. Ведь за латынью стоит богатая литература и философия, начисто отсутствующая у эсперанто. Все же лучше участвовать в живой культуре, например английской или китайской, чем в искусственном или мертвом мире эсперанто, потому и не выжившего, что он – не живой.

В.П.: Абсолютно солидарен. Но хочу уточнить. Мировое двуязычие, например английского и китайского, тоже невозможно. Мировая практика сосуществования двух языков в пределах одной нации или культуры, показывает, что они не уживаются. Один обязательно вытеснит другой. Помните, Великая французская революция освободила человека от многих запретов? Появилась свобода разводов, вероисповедания, свобода перемещения для низших сословий, много других свобод. Кроме одной – языковой. Даже король Франции не был так деспотичен в отношении языковой политики. При короле французский язык был одним из государственных и обязательным, но его не насаждали так, как это делали якобинцы. Они законодательно объявили французский единственным государственным языком, хотя Франция тогда была далеко не одноязычной страной. Помимо французского еще более распространен был бретонский язык. На юге развивался провансальский язык. И тот, и другой сильно отличались от французского. Париж всегда с ними боролся, но именно революция сделала все, чтобы оттеснить их на обочину, а потом и вовсе маргинализовать до уровня «стыдных» диалектов. В этом смысле Франция указала миру путь не самого демократичного языкового развития. Франция, как и мир, были и остаются империалистическими и тоталитарными в смысле языковой политики. Поэтому, на мой взгляд, гарантию выживания языковому разнообразию, разумеется относительному, дает не мировое двуязычие, а все-таки многоязычие. С группой одного-двух довлеющих языков и группой в 10–30 языков местного и регионального значения.

Что же касается эсперанто или каких-то иных искусственных языковых образований, я тоже не вижу за ними перспектив.

– Какими, по-вашему, могут быть способы сохранения и развития местных и региональных языков?

Ю.Т.: Полагаю, языковая политика должна существенно измениться. Думаю, это не только проблема Германии, где амбициозные директора школ поощряют изучение на английском языке большинства предметов. Разумеется, позиции немецкого в этих областях ослабевают. А сам немецкий язык преподается с ложно понятых «прагматических» позиций: ученикам предлагают фактографические тексты и фильмы, а не немецкоязычную литературу. То есть надо вернуть классическое преподавание на родном языке. А при обучении иностранным языкам следует использовать великолепную идею «личного приемного языка». Ее разработала Европейская комиссия с подачи бывшего комиссара ЕС по языковым вопросам Леонарда Орбана. Согласно этой концепции, каждому гражданину ЕС следует наряду с английским учить родной язык и еще один европейский язык, чтобы познакомиться с культурой своих соседей. То есть предлагается изучать в школах не только английский как язык международного общения, но и «приемные языки». Минимум два, а по факту три европейских языка. Это новая важная задача, которая стоит перед обновляемой системой образования Евросоюза. Я думаю, к модели двух-трехъязычия постепенно придет весь мир – ради сохранения культуры многоязычия.

В.П.: В России роль лакмусовой бумажки языковой толерантности выполняет украинский язык. Он подвергается уровню насмешек как некий «недоязык». Тут мы стопроцентно копируем Францию. Если в Париже кто-то вздумает говорить с университетской трибуны или по телевидению с густым прованским или бретонским диалектом, его засмеют. В России то же самое: «классическим» русским языком считается его московское произношение. Вологодское «оканье», южнорусский суржик или сибирская скороговорка считаются чем-то «дремучим». А вот во многих европейских странах диалектные различия в родном языке только приветствуются и сохраняются как элемент речевого и литературного богатства. России до такого уровня языковой политики и культуры еще надо расти. На этом пути для начала придется капитально осваивать иностранный – английский как язык международного общения. Вот когда россияне массово заговорят на английском, тогда, полагаю, общество само почувствует потребность в двух-трехъязычии. Тогда, думаю, среднестатистический россиянин сам захочет, владея русским и английским, изучить какой-либо язык соседей – украинский, казахский, аварский или чеченский.

– Массовое вымирание языков все же придется принять как данность?

Ю.Т.: В конечном счете выживут только те языки, у которых много носителей. Человечеству остается постепенно создать музеи мертвых языков. Выступаем же мы за реставрацию церквей и соборов. Но при этом почему-то спокойно смотрим, как ветшают храмы мысли.